Xloya, 68 - 21 февраля 2014 19:38

Анатолий Королев, писатель.

Время (Бродский предпочитал говорить не Бог, а Время) выбрало Бродского, загодя окружив его колыбель тайными знаками. Например, в доме его детства когда-то жила легендарная пара Мережковский и Гиппиус, отсюда они уехали в эмиграцию. В школе, где учился Иосиф, когда-то учился сам Нобель,. короче тропы уже были протоптаны, а пути обозначены: выдворение, скитание, слава.
В этом высшем расчете просматривается судьба другого Иосифа, из Ветхого Завета, кому выпал жестокий жребий изгнания в Египет, чтобы точно исполнить предначертанное.
........... ............................. ......

Оставшись на второй год в школе, с грехом пополам окончив ненавистный 8 класс, он внезапно решил никаких школ и университетов больше не оканчивать, а жить, как парусник Лермонтова (еще одно увлечение юности), по воле волн и прихоти бури.
Надо ли говорить, какими последствиями грозили советскому мальчику такие решения. Надо ли говорить, как в законопослушной семье интеллигентов с культом наук отнеслись к безумию непослушного сына. Однако, встав на путь тотального отказа от участи советского гражданина, Бродский последовательно реализовал свою программу вызова, где закономерно смотрятся сначала труд кочегара, перепутья геолога, работа прозектора в морге. Затем - арест, судебная психушка, где его признали вменяемым, и отдали под суд в марте 1964 года, на котором обвинили в тунеядстве, и дали по максимуму: пять лет деревенской ссылки в Архангельской области.
Ему было всего 25 лет.
Эта озлобленность власти на стихотворца, переводчика Рильке и небожителя, который был абсолютно равнодушен к антисоветчине и государственному устройству, необъяснима.
Но у Времени был свой расчет, кому быть проданным в Египет, чтобы однажды спасти Израиль. И Бродскому выпала участь стать диссидентом против собственной воли. Между прочим, сам Бродский всегда отвергал венец мученика, полагал, что в ссылке пережил весьма счастливую пору, а получил от властей вполне по заслугам. Да и вместо пяти он провел там всего полтора года.

Иосиф Бродский сторонился любого пафоса:
"Клен выпускает первый клейкий лист.
В соборе слышен пилорамы свист.
И кашляют грачи в пустынном парке.
Скамейки мокнут. И во все глаза
из-за ограды в даль глядит коза,
где зелень проступает на фольварке".
Талант Бродского был настолько ярок, что дебютант практически не пережил поры становления, а сразу выступил зрелым и даже старым поэтом. Эта зрелость в объятиях молодой старости - одна из особенностей его гения. В поводыри для стихов Бродский выбрал не плеяду тогдашних звезд: Ахматову, Пастернака, Цветаеву или Мандельштама, а забытого Евгения Баратынского, затем Вяземского и Батюшкова, потом Державина, пока не опустился в колодец прошлого глубиной почти в 200 лет, где отыскал потускневший смарагд Кантемира и встал на караул в полярном сиянии той петербургской поэтики.
Вычурная речь царского прошлого придала поэзии Бродского исключительное звучание. В этом бурном старении ленинградского юноши окончательно был завершен план судьбы - сделать Бродского перлом русской поэзии.
"Здравствуй, мое старение!"
Эти строчки Бродский написал в 33 года.
Отношения с русской участью своего гения у Бродского были отлажены как часовой механизм. На вопрос американской журналистки "Кто вы"? он отвечал "я еврей, русский поэт и английский эссеист". А, размышляя над Библией, которую прочитал уже в зрелые годы, он осознанно выбрал для жизни опорою христианство, хотя всегда отмечал, что "метафизические глубины иудаизма намного глубже христианской доктрины". Что ж, перед нами типичный выбор поэта, который ищет не тайны, но участи.

Изгнание из СССР Бродский переживал с отчаянием, как мог, тянул с отъездом, писал Брежневу, но принял эмиграцию как должное.
Оказавшись в 1972 году в Америке, Бродский, подобно многим русским изгнанникам, принялся искать нечто взамен утраченного, и счастливо набрел на Венецию, в которой увидел черты северной Пальмиры, тоже каналы, тоже отражения воды, тоже дворцы,. а еще атмосфера руин, власть пятен и трещин, плеск воды, которые напомнили ему ленинградское детство. Он бесконечное количество раз приезжал в Венецию, где зрение поэта обретало зоркость ястреба с заплаканными глазами. Это был идеальный город, уцелевший после бомбардировки самолетами Времени.
Поэт завещал себя похоронить в Венеции, на кладбище острова Сан-Микеле, и его настояние было исполнено.
Нобелевскую премию 1987 года Бродский (ему было всего 47 лет) разделил, и вложил часть денег в ресторан "Самовар" в Нью-Йорке, куда любил приводить гостей из метрополии. Родители безуспешно пытались соединиться с единственным сыном или хотя бы у него погостить, увидеться перед смертью. 12 раз обращались с письмами к Брежневу с просьбой выпустить, предлагали ехать по одиночке, чтобы власть держала в заложниках отца или мать. Не пустили и не ответили! Затем родители умерли. Сначала мать в 1983 году, потом отец - в 1985. Тогда на похороны не пустили сына.
Эта дурная тупая бессмысленная жесткость необъяснима. Возможно, это и была та самая последняя слеза, которая переполнила чашу исторического терпения, после которой Союз развалился.
В годы перестройки великого изгнанника стали заманивать обратно.
Но поэт больше ногой не ступил на проклятые камни.
Бродский был любимцем фортуны и женщин, которых привлекает мужской интеллект...

Он всю жизнь любил Марину Басманову, которой посвящены поэмы, стансы и которая родила Бродскому сына...
Последние годы в Америке поэт счастливо прожил в браке с переводчицей итальянкой Марии Соццани. В этом браке у них родилась дочь.
Иосиф Бродский умер скоропостижно от инфаркта 28 января 1996 года.
Это был третий инфаркт поэта - первый случился с ним еще в 1964 году в камере, в ночь первого ареста в Ленинграде.
Ему было всего 55 лет, но по интенсивности переживаний, конечно, он прожил век Мафусаила. Бродский всегда гордился тем, что вернул забытое слово "душа" в отечественную поэзию.

Анатолий Королев, писатель.

Время (Бродский предпочитал говорить не Бог, а Время) выбрало Бродского, загодя окружив его колыбель тайными знаками. Например, в доме его детства когда-то жила легендарная пара Мережковский и Гиппиус, отсюда они уехали в эмиграцию. В школе, где учился Иосиф, когда-то учился сам Нобель,. короче тропы уже были протоптаны, а пути обозначены: выдворение, скитание, слава.
В этом высшем расчете просматривается судьба другого Иосифа, из Ветхого Завета, кому выпал жестокий жребий изгнания в Египет, чтобы точно исполнить предначертанное.
..............................................

Оставшись на второй год в школе, с грехом пополам окончив ненавистный 8 класс, он внезапно решил никаких школ и университетов больше не оканчивать, а жить, как парусник Лермонтова (еще одно увлечение юности), по воле волн и прихоти бури.
Надо ли говорить, какими последствиями грозили советскому мальчику такие решения. Надо ли говорить, как в законопослушной семье интеллигентов с культом наук отнеслись к безумию непослушного сына. Однако, встав на путь тотального отказа от участи советского гражданина, Бродский последовательно реализовал свою программу вызова, где закономерно смотрятся сначала труд кочегара, перепутья геолога, работа прозектора в морге. Затем - арест, судебная психушка, где его признали вменяемым, и отдали под суд в марте 1964 года, на котором обвинили в тунеядстве, и дали по максимуму: пять лет деревенской ссылки в Архангельской области.
Ему было всего 25 лет.
Эта озлобленность власти на стихотворца, переводчика Рильке и небожителя, который был абсолютно равнодушен к антисоветчине и государственному устройству, необъяснима.
Но у Времени был свой расчет, кому быть проданным в Египет, чтобы однажды спасти Израиль. И Бродскому выпала участь стать диссидентом против собственной воли. Между прочим, сам Бродский всегда отвергал венец мученика, полагал, что в ссылке пережил весьма счастливую пору, а получил от властей вполне по заслугам. Да и вместо пяти он провел там всего полтора года.

Иосиф Бродский сторонился любого пафоса:
"Клен выпускает первый клейкий лист.
В соборе слышен пилорамы свист.
И кашляют грачи в пустынном парке.
Скамейки мокнут. И во все глаза
из-за ограды в даль глядит коза,
где зелень проступает на фольварке".
Талант Бродского был настолько ярок, что дебютант практически не пережил поры становления, а сразу выступил зрелым и даже старым поэтом. Эта зрелость в объятиях молодой старости - одна из особенностей его гения. В поводыри для стихов Бродский выбрал не плеяду тогдашних звезд: Ахматову, Пастернака, Цветаеву или Мандельштама, а забытого Евгения Баратынского, затем Вяземского и Батюшкова, потом Державина, пока не опустился в колодец прошлого глубиной почти в 200 лет, где отыскал потускневший смарагд Кантемира и встал на караул в полярном сиянии той петербургской поэтики.
Вычурная речь царского прошлого придала поэзии Бродского исключительное звучание. В этом бурном старении ленинградского юноши окончательно был завершен план судьбы - сделать Бродского перлом русской поэзии.
"Здравствуй, мое старение!"
Эти строчки Бродский написал в 33 года.
Отношения с русской участью своего гения у Бродского были отлажены как часовой механизм. На вопрос американской журналистки "Кто вы"? он отвечал "я еврей, русский поэт и английский эссеист". А, размышляя над Библией, которую прочитал уже в зрелые годы, он осознанно выбрал для жизни опорою христианство, хотя всегда отмечал, что "метафизические глубины иудаизма намного глубже христианской доктрины". Что ж, перед нами типичный выбор поэта, который ищет не тайны, но участи.
Изгнание из СССР Бродский переживал с отчаянием, как мог, тянул с отъездом, писал Брежневу, но принял эмиграцию как должное.
Оказавшись в 1972 году в Америке, Бродский, подобно многим русским изгнанникам, принялся искать нечто взамен утраченного, и счастливо набрел на Венецию, в которой увидел черты северной Пальмиры, тоже каналы, тоже отражения воды, тоже дворцы,. а еще атмосфера руин, власть пятен и трещин, плеск воды, которые напомнили ему ленинградское детство. Он бесконечное количество раз приезжал в Венецию, где зрение поэта обретало зоркость ястреба с заплаканными глазами. Это был идеальный город, уцелевший после бомбардировки самолетами Времени.
Поэт завещал себя похоронить в Венеции, на кладбище острова Сан-Микеле, и его настояние было исполнено.
Нобелевскую премию 1987 года Бродский (ему было всего 47 лет) разделил, и вложил часть денег в ресторан "Самовар" в Нью-Йорке, куда любил приводить гостей из метрополии. Родители безуспешно пытались соединиться с единственным сыном или хотя бы у него погостить, увидеться перед смертью. 12 раз обращались с письмами к Брежневу с просьбой выпустить, предлагали ехать по одиночке, чтобы власть держала в заложниках отца или мать. Не пустили и не ответили! Затем родители умерли. Сначала мать в 1983 году, потом отец - в 1985. Тогда на похороны не пустили сына.
Эта дурная тупая бессмысленная жесткость необъяснима. Возможно, это и была та самая последняя слеза, которая переполнила чашу исторического терпения, после которой Союз развалился.
В годы перестройки великого изгнанника стали заманивать обратно.
Но поэт больше ногой не ступил на проклятые камни.
Бродский был любимцем фортуны и женщин, которых привлекает мужской интеллект. Несколько самых любимых муз вошли в поэзию, например Марина Басманова, которой посвящены поэмы, стансы и которая родила Бродскому сына еще в России. . Последние годы в Америке поэт счастливо прожил в браке с переводчицей итальянкой Марии Соццани. В этом браке у них родилась дочь.
Иосиф Бродский

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемены у подруги.

Дева тешит до известного предела -
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!

*

Посылаю тебе, Постум, эти книги
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
лишь согласное гуденье насекомых.

*

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он - деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях Империю прославил.
Столько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

*

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

*

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела
все равно, что дранку требовать у кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

*

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум,- или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?

*

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

*

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

*

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда -- все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум -- крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.
1976 год

"Бессмертия у смерти не прошу..."


Бессмертия у смерти не прошу.
Испуганный, возлюбленный и нищий, --
но с каждым днем я прожитым дышу
уверенней и сладостней и чище.

Как широко на набережных мне,
как холодно и ветрено и вечно,
как облака, блестящие в окне,
надломленны, легки и быстротечны.

И осенью и летом не умру,
не всколыхнется зимняя простынка,
взгляни, любовь, как в розовом углу
горит меж мной и жизнью паутинка.

И что-то, как раздавленный паук,
во мне бежит и странно угасает.
Но выдохи мои и взмахи рук
меж временем и мною повисают.

Да. Времени -- о собственной судьбе
кричу все громче голосом печальным.
Да. Говорю о времени себе,
но время мне ответствует молчаньем.

Лети в окне и вздрагивай в огне,
слетай, слетай на фитилечек жадный.
Свисти, река! Звони, звони по мне,
мой Петербург, мой колокол пожарный.

Пусть время обо мне молчит.
Пускай легко рыдает ветер резкий
и над моей могилою еврейской
младая жизнь настойчиво кричит.

1961

* * *

Л.В. Лифшицу

Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако - сильно.

Я считал, что лес - только часть полена.
Что зачем вся дева, если есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнёт на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке - ужас пола.
Что любовь, как акт, лишина глагола.
Что не знал Эвклид, что сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишина мотива,
но зато её хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладёт на плечи.
Я сижу в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли, и дням грядущим
я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
1971

ОДИНОЧЕСТВО
Когда теряет равновесие
Твое сознание усталое,
Когда ступеньки этой лестницы
Уходят из под ног,
Как палуба,
Когда плюет на человечество
Твое ночное одиночество, -
Ты можешь рассуждать о вечности
И сомневаться в непорочности
Идей, гипотез, восприятия
Произведения искусства,
И кстати - самого зачатия
Мадонной
Сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности
С ее глубокими могилами,
Которые потом,
За давностью,
Покажутся такими милыми.
Да, лучше поклоняться данности
С короткими ее дорогами
Которые потом до странности
Покажутся тебе широкими
Покажутся большими, пыльными,
Усеянными компромиссами,
Покажутся большими крыльями,
Покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклонятся данности
С убогими ее мерилами,
Которые потом до крайности,
Послужат для тебя перилами,
/Хотя и не особо чистыми/
Удерживающими в равновесии
Твои хромающие истины
На этой выщербленной лестнице.